Григорий Александрович Захаренко – ветеран настоящий, боями крещённый, 94-х лет от роду. Когда в праздники к нему приходят в гости разные делегации, чтоб поздравить, берёт в руки балалайку, развлекает «девок» - сызмальства понял, как «струмент» на женский пол действует. Вот и барабанит по струнам, хитро наблюдая за реакцией гостей. А то частушки затянет, так вообще герой!
Однако балалайку мы до времени отложили, и хоть накануне ветерана пригвоздило к кровати давление под двести («скорая» с час была»!), повели разговор о подробностях той войны: как её увидел семнадцатилетний худенький деревенский пацан, как прочувствовал, о чём думал под стук колёс, направляясь на фронт, что «на своей шкуре» испытал. Давайте слушать.
Помню,
как набегаешься всласть…
- Жизнь вам досталась долгая. Не каждый до девяноста дошагает, далеко не каждый. Тем интереснее, что помните о себе из детства?
- Помню, как вольно с ребятишками бегали, купались. Что взять с детей? Где сена клок, где вилы в бок! Девять детей в семье было, я – старший. Артёмовский район, деревня Ключи, что за Курагино. Глушь, поля, тайга – это всё, как сейчас понимаю, вместо пелёнок нам было. А самое интересное, что, может, и на белом свете по сей день держит – вспоминаю, как вместе с жеребёнком лет в пять молоком кобылицы лакомился. Заприметил, как жеребёнок мамку чмокает – аппетит разыгрался. И я попробовал. Лошадка не противилась, молоко было вкусным, сладким. Скоро животина так ко мне привыкла – бывало, завидит, бежит, ржёт, мордой приветно машет. А я ж не один, с жеребёнком! Чтоб первому еда доставалась, маленькой коняге по морде натыкаю, отгоню ненадолго, хоть он и взбрыкивает, борется за своё. Утолю голод, потом уж он к мамке пристраивается. Мужики как-то увидели мои ухищрения – чуть животы от хохота не надорвали.
А в Пасху, когда ещё сугробы в округе лежали, была у нас с пацанами забава – вскарабкаться на гору босиком (обуть нечего было!) и там отогреть красные от ледяного снега ноги на жарких проталинах. С собой брали цветные яйца, бились ими, играли.
Магазинов в помине не было, спали на полу и дети, и родители. Единолично жили – каждая семья пахала, сеяла, хозяйство вела. Как детство закончилось, и не помню. Помогали родителям сызмальства во всём. Попросту говоря – пахали, не разгибаясь.
Долго ли, коротко, пшёнка да селёдка…
- Когда на фронт попал, как это было?
- В 43-м взяли ребят 1925-го года рождения. Собрали из деревень по округе человек сорок, погрузили на баржу, что была загружена пшеницей. Помню, начали выходить из протоки – застряли. Вода ещё холодная была, но все разделись, помогли «корабль» спихнуть. Пока шли по реке, пшеницу жевали.
- О чём говорили друг с другом? Страшно было?
- Не понимали толком ничего. Семнадцать лет, выросли в деревнях. Куда везут, зачем, почему – смутно представляли. Хотя, конечно, тревога в душе была – впервые из насиженных гнёзд сорвались.
Особо никто нами не командовал, ничего не рассказывал. Вроде как сами по себе прибыли в Боготол.
Помню, зашли там в кузницу, голодные глаза нашарили корзину с пирожками. Начинка - из травы. На половинки разломили, сжевали, квас у кузнеца выпили.
Пришли в часть – никого нет. Сержант мне говорит: «Давай сапоги!» Забрал их у меня, а мне отдал ботинки и свои обмотки, гад.
… Время идёт, ничего не происходит, никто нас не кормит. На другой день в Ачинск увезли, определили в двухэтажный барак. Ночью спать легли – не тут-то было. Выползли огромные клопы, мы пососкакивали с кроватей, ну чесаться. Сержант, караульный, пояснил, что только что ребят 24-го года увезли на фронт. Мол, они вытерпели, и с вами ничего не сделается.
И что ты думаешь? Утром повели в столовую взводом, чтоб дух поднять, кто-то песню затянул. Привели «к завтраку», там мы увидели тазик с едой человек на десять, в нём вода синяя и какие-то листья.
- Беда-а-а…
- А пшёнку до сих пор ненавижу. В котёл её ссыпали, кипятком заваривали, ешь – она скрипит на зубах. Но это бы ничего, самое противное, что практически всех потом мучила изжога.
Вызвали врачей из Ачинска, они привезли бутыль с мутной жидкостью, всем выдали лекарство. Изжога прошла.
Начали нас формировать, больше трёх тысяч было солдат. На берегу речки Чулым был приказ помыться. Своё, вшивое, поснимали, одежонку – в костёр. Старшина привёз полную машину нового обмундирования.
- Вши появились за время дороги?
- Куда там, из дома привезли! Почти у всех была такая живность. Так что разделись, давай мыться в речке. А вода холодная! Бегали голышом, костями брякали. Один из солдат захлебнулся. Вытащили – а поздно.
Оделись в рубахи, кальсоны… и друг друга не узнаём, все стали одинаковыми.
Дали нам по булке хлеба – чернее чёрного, есть невозможно. И селёдку, солонее соли. Мы её побросали, ачинские женщины забирали – вымачивать. А один солдат всё-таки наелся солонца с голодухи, так на какой-то станции ссадили его, бедного.
Как сейчас помню: стоят в городе два столба, на них написано: «За Родину, за Сталина!» Глядел – душа шевелилась. Родина – это мой жеребёнок, поле без края, мамка, вся родня.
… Пришли две «кукушки», так паровозы называли - восемь «телячьих» вагонов.
Играл маленький оркестр – откуда-то взяли. Вроде, музыка звучала, да музыка музыке рознь.
Ехали шесть дней, ничего не ели. Из нашего взвода человек шесть по дороге убежали, не выдержали лишений. К нам после не вернулись, не знаю, как сложилась их судьба.
Вниз головой
- Пока ехали, о чём-то друг с другом делились?
- Обо всём. И даже плакали от голода. Когда за Москву выехали, всех высадили. Не помню, куды всех растолкали? Наш взвод пешком день шёл, ночь шёл. Направили на третий Белорусский к генералу Черняховскому.
Вот тут-то повидали. Ой-ё-ё-ёёй. Подошли к городку Белая Церковь, что под Смоленском. Смотрим – мостик небольшой, речушка, будто в овраге, метра три шириной. И наши, и не наши – лежат мужики, нет им числа. Вода такая жёлтая бежит. На бугорке немец лежит безногий. Лощина, справа и слева березняки, посредине трава такая красивая, и сколько видит глаз – кони побитые, трупов не счесть в этой траве.
Пошли мы к церкви, давай стаскивать своих солдат в кучи. Ребята, нет-нет, да потихоньку приговаривали: «Вот и нам, может, придётся где-то так же валяться».
Фашиста одного убитого «старики» - вояки вниз головой закопали: «Давай, смотри туда, стервец». До того обидно было, что вместо плуга оружие было в руках, что молодые ребята сотнями гибли!
Впереди виднелся лес. Подошли – смотрим, кавалерия стоит. Приблизились к ним, и вроде как под защитой, расположились, крепко уснули.
Проснулись – сухари заприметили. Один из наших потянулся, взял один погрызть, так старший давай его, бедного, бить.
Смотрим, танк пылит по дороге, на машине - генерал, с ним три чекиста. Сзади полуторка, в которой пять солдат и медсестра. Генерал вышел – мы к нему: избил, мол, свой же парня, за что? Сколько дней не ели. Парня забрали в машину.
Утром привезли нам картошку. Она смялась, как каша. Полковник за это бригаду доставки отругал.
Через полтора часа привезли рожки тушёные, американскими назывались. Тарелки дали. Полковник просил: «Ребятишки, помаленьку ешьте!»
Кто не послушал, потом мучился.
Как-то в окопе пожилой солдат упредил: «Ребятишки, не выглядывайте, снайпер мигом убьёт». А нас ведь не учили особо, только в Курагино перед отправкой немного. Надо было проверить насчёт снайпера, а как же? Нацепили каску на винтовку, снайпер тут же – есть! Каска кругом на штыке пошла. Поверили бывалым.
Пули свистели, «Катюши» выли
Утром танки пошли, сзади – немецкие пехотинцы. Нам приказали приготовить гранаты.
Две установки «Катюша» были с нашей стороны, стояли сзади. Как они давай мычать – от одного звука можно было с ума сойти. Не верите? – танки, люди – все лежали сгоревшие после работы мощных орудий. Раненые, убитые оставались на поле боя – по ним техника шла, сплющивала. Вот это перед глазами, не забыть.
Под утро – дождичек. У меня был друг Федя, хороший парень с Курагинского района. Говорит: «Смотрите, немец лежит, а рядом канистра». Ребята канистру притащили, там еда. А ложки у каждого были в обмотки вставлены, всегда в боевой готовности! Плащ-палатку стряхнули, в неё еду вывалили и давай есть, это вроде пира было, отвели душу.
Что дальше? Двигались вперёд, топали и топали пешочком, нередко с партизанами встречались, они подсказывали, что и как.
Был момент под Смоленском – немец, откуда ни возьмись, передо мной, и вот оно, дуло. Но не стреляет. И я тоже не стреляю. Вдруг он как закричит на ломаном языке, но понятно: «Я не фашист, я немец, не убивать!» Чекисты его увели. В 43-м много немцев сдавались. Как-то молоденький вояка, видно, почуяв безысходность, вышел из окопа: «Сталин гуд, Гитлер капут». Смех и горе. Жить всем хотелось.
Видели, как снимали с берёзы немецкого парашютиста, катапультировавшегося из подбитого самолёта. Как наши командиры его поддразнивали, мол, ты, такой дылда, и в кабину вошёл? Он же только и твердил: «Иван гуд, гуд!»
Наши перебивали: «Какой тебе гуд?» Увели пилота, не знаю куда. Пехота этим не занималась.
Мы двигались по полям, лесам. Орёл взяли, Харьков.
Кто такой Сталин?
К Харькову подходили – очень много было убитых, раненых. У одного парня из наших, сибиряков, живот разорвало, он кричал, просил убить его. Мы заправили ему внутренности, туго замотали, утащили в укромное место. Не знаю, выжил или нет. Таких много случаев было.
Из Харькова на Белгород направились. Нас били, мы били, кого успевали хоронить – хоронили. Но чаще не до этого было.
Под Польшей Неман форсировали. Сколько солдат уплыло мёртвых – один Бог знает.
Немецкие танки с берега как дадут – брёвна летят.
Нам нужно было переправиться – ломали строения, какие-то дома, колотили плоты.
Помню, как на другом берегу очнулся – кто-то меня, видно, спас, вытащил из воды, раненного. Может, и Федя, дружок мой курагинский.
- Как вам задачи ставили? Ни шагу назад?
- Младший лейтенант, случалось, выскочит: «За Родину, за Сталина!» Снайпер – есть его. Со временем становились осторожнее, умнее, воевать учились на ходу, ценой жизней. Мы-то, деревенские, по первости знать не знали, кто такой Сталин. Честное слово. Пацаны из глуши, чего с нас взять?
- Как удавалось уворачиваться от пуль?
- Кто его знает! Бежишь, стреляешь, где цель близко – гранату бросишь. За что-то спрячешься, пригнёшься.
- Наверняка, деревенская закалка помогала?
- Понятное дело, плюс мальчишеская удаль помогала. И если сначала страсть боялись пуль, вскоре пришлось к ним привыкнуть. Свистят и свистят, куда деваться?
- Что насчёт алкоголя, курева в той жуткой фронтовой мясорубке?
- Иной раз ребята у немцев добывали алкогольные таблетки, давали солдатам и какой-то табак, я не знаю, не пил, не курил.
В госпитале очнулся от того, что сестра по щекам трепала: «Солдат, солдат!» (шёл 44-й год).
Я то просыпался, то снова терял сознание от потери крови.
Госпиталь разглядел, когда более-менее очухался. Это была землянка, полати – в два этажа. Кто лежал наверху, нередко в забытьи мочились на лежащих внизу. Печку, которая иной раз выбрасывала пламя и поджигала всё вокруг, только успевали тушить.
Вскоре меня эвакуировали сначала в Боготол, потом в Рыбинск.
Осколки были в руке, шее. Я хирургу рассказал, что в ноге что-то шевелится. «Да это же осколок! Тебе, брат, повезло! Он мог ногу оторвать».
В госпитале провалялся больше чем полгода, рвался воевать, но доктора настрожили: «Домой поедешь!»
Ну, ла-а-адно. Дали вот по столько сухарей, втроём добирались до парома, чтобы переправиться в Курагино.
Ступил на родную землю – бабы идут. Пришёл в контору, так не могли наговориться. Мужиков там почти не осталось.
Победу встретили – все выбежали на улицу, было ощущение всеобщего родства. Прыгали, хохотали, песни пели, а кто плакал в голос. В воздухе то ли вопль радости, то ли вой – всё смешалось. Из мужиков, что ушли на фронт, всего четверо вернулись. Вот и думай – то ли рыдать, то ли радоваться, что весь этот ужас, наконец-то, позади.
В июле 45-го директор совхоза попросил сесть на сенокосилку. И пошло-поехало: то на тракторе, то на лошадях, то у себя на пашне да во дворе работал. После пуль, после смерти, что рядом рыскала, это было счастье. Хоть и в поту, и спину ломило, а своё ж было всё, родное. И не снаряды свистели-стрекотали, а птицы, кузнечики. Иной раз-то спину разгибал: красотища!
Долюшка-доля
- Война растянулась на годы, вы вспоминали в дни боёв, что когда-то с девчонками дружили, встречались?
- Не до того было, коли честно. Хотя осталась подружка в деревне, но даже не целовались с ней.
Девушек навидался в госпитале. Была раненая, которая доверила мне повязку сменить на ноге, хоть других отгоняла, видно, стеснялась. Были медсестрички. С одной, Марией, прям беда была. Я, видно, смазливо выглядел, понравился ей, так она всё уговаривала меня остаться. Мол, мамка учительницей работает, пойдём к нам. Обнимала, целовала нецелованного: «Хороший ты, Гриш, где я лучше мужика найду?»
Не, мне надо было домой ехать, как я без дома? Вспоминал, как картошку собирали, как драники делали. А ещё, бывало, на протоку ходил, налимов на копьё, кузнецом откованное, накалывал. Здоровенные попадались, уха жирная получалась.
В Черногорск,
в цивилизацию!
С родителями переехали в Черногорск ближе к 50-м годам, хоть директор совхоза и не пускал ни в какую. работал на на кирзаводе, на камвольно-суконном комбинате слесарил.
Директор Пётр Петрович Тоторов сильно уважал, в пример ставил: «Григорий Александрович шесть классов закончил, а будто инженер, всё может. Рукастый!»
У кого учился? Да сам по себе, старался всё разузнать, попробовать руками. И электрическое дело знал, и будильники налаживал, и слесарил.
С женой познакомились на кирзаводе, две дочери было. Теперь уже ни дочерей, ни супруги. Схоронил. Остались внуки, правнуки, праправнуки. Навещают и они, и соседи, я не один.
- Как умудриться дожить до таких лет, хотя был голод, землянки, лишения?
- Не пил, не курил. Песни пел шибко. Меня, было дело, Лемешевым звали.
И пошла-таки балалайка в ход…
Раз, два, три,
подносчик, дай патроны,
наводчик, наводи.
Следом - про пулемёт, «в бою горячий», про «златые горы и реки, полные вина».
- Балалайка, смотрю, видала виды! Сколько ей?
- Лет 45. Мамина сестра вышла замуж за дядю Ваню, который делал балалайки. Потом отец купил заводскую… да бабушка её случайно раздавила. Крику было!!! Отец купил другую. Да дядя Ваня две подарил, такие звонкие были, всех удавалось переигрывать!
Иной раз так рука и тянется взять, поиграть. Настроение поднимается, соседи хвалят (за стенками мою звонкоголосую ещё как слышно!)
Вы, пехота, все герои
- На парадном сюртуке (который мы, конечно же, попросили достать на свет божий) у вас ряды наград. Одна из нелощёных, смотренных-пересмотренных – «За отвагу». Наверное, самая ценная?
- А то! За танки, подбитые в бою. Медаль, что удивительно, нашла меня в 70-х. Мужики охали – ну надо же. Кто-то, помню, говорил – да вы, пехота, все герои.
- Почему под самыми красивыми часами в доме – портрет Путина?
- А это мой друг. По крайней мере, таковым его считаю, с уважением. Жизнь сейчас хорошая, в детстве нам такая и не снилась. Вон, ко Дню победы, читал в вашей газете, премия полагается. Помнят, заботятся. И государство, и родные.
- Какое сегодня ваше любимое блюдо (об этом разговор зашёл, когда уже чаёвничали)?
- Молоко. Оно, конечно, не такое запашистое, как в поле из-под кобылы, и всё же! Пахнет волей, селом, родиной, даёт силы жить. И ты живи, хорошая, радуйся! На Девятое мая давай свидимся. Балалайку прихвачу!
С удивительно искренним, открытым человеком довелось пообщаться. Он, правда, всё порывался прервать разговор да порезать сала или хоть накормить конфетами.
.. Не каждый из солдат той войны хоть что-то рассказывал о страшном времени. Даже родным и близким. Может, берегли их, либо просто так было принято – не распространять «лишнего». Григорию Александровичу – поклон за откровенность, за те самые детали, из-за которых войну и называют не только кровопролитной, а грязной, вшивой, голодной. Поклон за правду, за жизнелюбие и простоту, гостеприимность. Здоровья вам и красивого майского праздника! Самого главного, самого важного.
А главное спасибо - за Победу, за то, что мальчишкой честно выполнял поставленные задачи, защищал Родину - свою далёкую деревню, поле с нежной травой, мамку, неразумных девчонок. Защищал, не ведая пафоса. Воевал, будто впахивал, потому что так было надо. Не жалея на это сил, не жалея самой жизни.
Марина КРЕМЛЯКОВА, фото автора
«ЧР» № 7 февраля 2020г.