Село еще спало, лишь запевшие петухи извещали о наступлении утра, а оно после двухдневных грозовых дождей обещало быть теплым и синим. Золотистое солнце вставало на востоке, и лучи его уже начали заглядывать в окна деревенских домов.
Арина Григорьевна проснулась давно, но вставать ей почему-то не хотелось, хотя задумок на сегодняшний день хватало: надо было сделать грядки, посадить лук, чеснок, прибраться в избе. Но волновала ее не работа, а приснившийся сон, который она старалась вспомнить во всех деталях. Приснился ей Павел таким же молодым, каким она запомнила его в день расставания. Будто стоит он в лодке, а ту сносит течением вниз по реке. Бежит она по берегу, хочется к нему, в лодку, а та все никак не может пристать к берегу. Павел стоит, улыбается, призывно машет рукой, а вот что было дальше, не припоминается.
«Зовет к себе Павел, помру, наверно, скоро… А уж и пора, хватит, зажилась, вот уж 76 стукнет… Ладно, лодырь, вставай», - обратилась она к себе, но воспоминания, вызванные сновидением, не отпускали, и повседневные заботы остались где-то далеко от её подсознания.
Был конец октября сорок первого. Павел пришел домой далеко за полночь. От него пахло свежим обмолоченным зерном, керосином и потом. «Ну, Аринушка, все, закончили», - сказал он, направляясь в теплую баню, чтобы смыть пыль осенней страды, при этом любовно погладил её по выступавшему животу. А после, словно предчувствуя, они всю ночь проговорили, не сомкнули глаз, все обсуждали, как назовут еще не родившегося сына. А утром, когда собрались завтракать, в сенках кто-то затопал.
Отворил дверь избы и вошел в мокром дождевике дед Иван, ссутулившийся, с редкой рыжей бородой. Перекрестился на висевшую в переднем углу икону, а потом хрипло произнес: «Здорово ночевали». Ответив на приветствие, Павел вышел из-за стола, а у неё, хлопотавшей у русской печки, оборвалось сердце: дед Иван в дом зря не приходил, он выполнял обязанности письмоносца, в начале войны разносил повестки на фронт, а в последнее время уже не одну доставил бумагу в казенном конверте в деревенские дома, откуда раздавался безутешный, уже вдовий плач.
Еще на что-то надеясь, она пригласила его позавтракать, но дед, обтирая усы, сказал: «Да некогда мне, надо еще к Федору Синицыну бежать». Маленькая искорка надежды потухла. Павел и Федор оставались единственными строевыми мужиками в деревне, оба работали трактористами. «Звонили из району. Завтрева к одиннадцати быть в военкомате с вещами», - сказал дед Иван.
- А они же на броне! – закричала она, но приобнявший её Павел сказал:
- Успокойся, родная, вот и наш срок пришел…
И все-таки она поднялась, подтянула гирьку часов-ходиков, висевших в простенке. Было уже шесть часов. Поставила чайник на электроплитку, умывшись, присела, положив на стол натруженные руки с тянущимися синими венами, и опять задумалась…
Последний день прошел в сутолоке, об этом она смутно помнила. Вечером пришли родственники, мать Павла, а его отец умер перед войной, соседи принесли нехитрое угощение, молча пили самогон, который все-таки развязал языки мужикам, а из мужиков-то были дед Иван да хромоногий с рождения Фрол Федоров, до войны работавший счетоводом, а сейчас ставший бухгалтером, годок Павла. Если мужики разговорились, то на женщин, которых было большинство, вино подействовало удручающе - все плакали: кто молча, отвернувшись в угол, кто, не скрывая слез, взахлеб, с причитаниями. Масла в огонь подлил еще Фрол, растянувший мехи русской гармошки и запевший: «По Муромской дорожке стояли три сосны…», но, взглянув на плачущих женщин, Фрол крикнул: « Эх, бабы, хватит слезы лить, а то океан наплачете», - и заиграл весело, задорно, подмигнул Арине и с присвистом пропел:
Не такие шали рвали,
Рвали полушалочки,
Не с такими расставались,
Это ноль без палочки…
И женщины разошлись, даже пустились в пляс, на минуту забыв о своей тяжкой доле. А тем дождливым утром дед Иван на Гнедке отвез Павла и Федора в военкомат. Отвез, как оказалось, навсегда. На Федора через полгода пришла похоронка, а Павел узнал о рождении дочери, даже попросил назвать Надей, Надеждой, но не сбылась их надежда встретиться вновь. В январе сорок третьего уже ни дед Иван – не выдержало сердце старика, когда сам себе доставил похоронку на добровольно ушедшую на фронт дочь Марию, - а Пелагея Осколкова пришла со страшным конвертом. В бумаге сообщалось, что красноармеец Колмаков Павел Афанасьевич пропал без вести…
Запрыгала крышка вскипевшего чайника, прервав горькие воспоминания Арины Григорьевны. Не став пить чай, она потихоньку стала прибираться в избе. Протерла стекло на портрете, где они были сняты с Павлом, молодые и красивые, правда, ретушер одел их в костюмы, которых они никогда не носили, но вот глаза их были счастливыми, даже озорными. Протерла и зеркало: на нее смотрело изрезанное морщинами, с печальными серыми глазами, лицо: «Ишь ты, как Баба-Яга, нет, пора-пора, зажилась». Взглянув в окно, она увидела с палкой в руке хромавшего Фрола, который, едва переставляя ноги, шел по направлению её дома. «Ну, мухомор выполз, куда это он ковыляет?» - а мысли опять вернулись в прошлое…
Уже после войны пришел к ней Фрол с бутылкой.
- Слушай, Арина, - начал он сразу, - ты зря ждешь Пашку, я хоть и хромой, но мужик, так что выходи за меня, жить будешь в достатке.
- Не мужик ты, а кот блудливый. Кто Машке Агапитовой и Полинке Червяковой брюхи наладил?
- Ну, это дело мое, силком ни с кем не спал, а Пашку, я еще раз говорю, зря ждешь. Сама посуди: если в плен попал и выжил, то с такими у нас разговор короткий был – сразу к стенке, как предателя, а ежели и не расстреляли, то сгнил где-нибудь на Колыме.
Она с ненавистью смотрела в его осоловелые глаза, ей хотелось плюнуть в его наглую полупьяную рожу, а тот, нагло улыбаясь, продолжал:
- Допустим, и там выжил, но сюда вернется, то здесь ему руки никто не подаст. Найдет бабенку где-нибудь да и женится, а…
Но она не дала ему договорить, схватила кочергу, приставив к груди Фрола, гневно сказала: «Ах ты, иуда, кому война была, а тебе – корова дойна, тебя надо к стенке, слизняк, сам-то хлеб жрал, а бабы с ребятишками – мякину да лебеду, да и спали с тобой солдатки, чтоб дети с голоду не примерли. А ну вон!». И Фрол никогда больше не переступал порога её дома.
Сватались к ней и хорошие мужики из соседних деревень, но так и прожила одна, вырастила дочь, но как говорится, человек предполагает, а Бог располагает – вышла Надежда за Петра, внебрачного сына Фрола, жили они в Абакане, на лето привозили к бабушке внучат, а теперь и правнуков…
В сенках застучало, загрохотало, Арина Григорьевна открыла дверь, а там Фрол, уронивший с ведра крышку.
- Чего тебе? – спросила она недружелюбно.
- Ох, дай дух перевести, да пусти в избу: дело у меня к тебе шибко серьезное.
Усевшись на скамейку, Фрол достал из кармана газету, развернул её и сказал хозяйке:
- Ты, сватья, садись, а то ненароком в обморок упадешь, а мне с тобой отваживаться уж сил не хватит. Позвонил я Петру и Надежде, так что жди, приедут скоро.
- Да что с ними случилось?! – опускаясь на стул, спросила она.
- С ними, слава Богу, все нормально, а вот ты послушай.
Вздев на мясистый нос очки, Фрол сказал:
- Вот в газете написано, слушай: «Дорогая редакция, извещаем вас о том, что в ходе поисковых работ осенью 1996 года в районе села Боровое Новгородской области найдены останки военнослужащего. При нем обнаружен медальон. В нем данные: Колмаков Павел Афанасьевич, 1921 года рождения…»
- Па-вел, родной ты мой, нашелся!!! Да как же ты так долго не подавал весточки, что же ты молчал?! – и боль утраты, и радость от нежданной вести слышались в причитаниях вдовы…
Когда все-таки Фрол прочел заметку до конца, Арина Григорьевна сказала:
- Я не буду поминать старое, но тебе лучше уйти, Фрол.
- Так скоро сын приедет, решим, что делать.
- Да какой он тебе сын, уходи, а за весточку я низко тебе кланяюсь.
- Да любил я тебя, дура старая, всю жизнь, разве моя вина, что я калекой родился.
- Нет, нога тут ни при чем, ты душой калека…
Весь день к Арине Григорьевне шли односельчане, газета переходила из рук в руки, как-то стихийно возник сход, решили собрать кто сколько может денег, чтобы отправить Надежду на похороны отца, как сообщалось в газете, они должны были состояться накануне Дня Победы. Через два дня Надежда уезжала, помогли всем миром, не остались в стороне и власти.
- Ты мне, доченька, земельки привези с могилы отца, потом посыплешь её в мой гроб, а я тебя дождусь, обязательно дождусь…
Был солнечный майский день. Арина Григорьевна смотрела на облака, которые плыли по синему небу. «И куда же они плывут? Вот и я скоро, теперь уже скоро, уплыву из этой жизни», - но на душе у неё не было ни страха, ни горести, а какая-то светлая печаль – печаль от несбывшихся надежд, грусть от обретенного, наконец, покоя.
Леонид РОМАШКО «ЧР» №50 от 17 мая 2013 г.